"Протяните руку над бездною. Нет страха над бездною, ибо духу страшнее комната и ковер". Эти слова плещутся в моем горле каждый день. Моя горькая мантра.
Сказать честно, я волновалась еще больше Володи, хотя какого было ему - этого и словами не передать. Очень хреново, когда ты профессиональный раздолбай, живешь/идешь куда бог пошлет, а тебе в самый ответственный момент вселенная ухмыляется и ставит подножку. За пару дней до события он мне рассказывает: "Ты знаешь, ведь в первый раз, в первый раз буду один на сцене петь. Столько лет уже играю и вот...только сейчас". А я почти не слушаю, только нервничаю и жую рукав ( вдруг чего со звуком будет, вдруг Марат откажется ему помогать, вдруг он охрипнет, вдруг никто не придет и т.д.). И по законам жанра в день концерта все фантомы моих страхов выходят вместе с Володей на сцену. Аппаратуру собирали по всему городу за 15 минут до начала, ибо форс-мажор, а когда с грехом пополам все притащили, то не могли все настроить. Люди пошли заказывать по второй, а концерт еще не думал начинаться. Потом включился режим вакханалии: не слышно гитару, слов не разобрать, джембе заглушает все вокруг, люди лопочут и лезут с советами. Слава поворачивается ко мне и шепчет "ох, кажется, кто-то сегодня напьется!", а я сижу бледная и пытаюсь не сойти с ума. Так прошло в панике полчаса, я скорбно вылезла на перекур, поболталась вокруг бара, успокоилась. Поднимаюсь назад и "о, чудо!" - играет, поет, джембе убрали, а люди радуются, танцуют, идут за третей. Не знаю, что могло случиться за 10 минут моего отсутствия, но все поехало, оживилось, заработало. И Володя разошелся, начал ловить кайф, да и мы все расслабились. Под конец он исполнил песню про "Фродо и Сэма", которая является гимном наших буйных летних ночей, а мы всей братией ему подпели, не жалея сил и глоток (и на сладкое - "Милая, ты полюбила дебила", которую подпевал уже весь бар). А потом обнимали, хлопали его по плечу, раздавали комплименты, передавали по кругу фляжки. Он заслужил, он молодец, он справился.
А мы что? Нам все равно, где петь: хоть под палящим солнцем, хоть в мутной воде, хоть на зимних перекрестках. И мы поем.
"А в прошлое мы посмотрим - Насколько мы были бессильны: Боялись Волан-де-Морта, Сражались за Геральта с Цири, Мы ждали Фродо и Сэма, Искали в матрице Нео... Мы были вместе со всеми, Отчаянно смелыми..."
Когда увидела эту гифку утром, меня разразило диким хохотом, ибо на месте Лектора я отчетливо представляю своего научного руководителя, который проверяет мою диссертацию. А где моя диссертация? Правильно, ее еще не существует в природе. Сегодня надо дописать черновик, а у меня только ворох кусочков , где я с наслаждением описываю пьянство Зверева, сущностные различия между Венедиктом и "Венечкой" Ерофеевым, вспоминаю Рабина придавленного бульдозером, барышничество Комара и Меламида душами из-за границы ( в том числе, и душой Энди Уорхола) и проч. проч. Пока мои глаза способны различать текст, буду писать. Вперед!
Взлетели птицы, расплескали ветки ельника, да растворились в небе, как будто их и не было вовсе. Серый Волк бежал со всех ног. Этот запах — теплого теста и свежей крови, этот звук — легкого дыхания и пугливого сердца. Он задыхался от восторга, жадно хватал воздух и шумно выдыхал. Девочка не уйдет, нет, сегодня точно не уйдет. Тропинка сделала поворот, еще один, и лапы Серого замерли. Среди деревьев алым вихрем взметнулся плащ: румяное лицо, светлые волосы по плечам, гусиная кожа. Красная Шапочка не обернулась. Она слышала Волка каждый раз, когда отправлялась в путь, но всегда выбирала эту тропинку. Запах — мокрой шерсти и дымной травы, звук — хриплого дыхания и тамбурина сердца. Она сходила с ума от любопытства. Поймай меня, найди меня, я никуда не сбегу.
Когда-нибудь я напишу сентиментально-пророческую книгу, составленную на основе нашей с Лисой переписки. Там будут подлинные вырезки диалогов, мои комментарии-зарисовки-пояснения (а плюсом еще фотографии "см. в приложении", ага). Потому что между нами расстояния (Иваново-Урал, это даже не Иваново-Питер), одна на двоих тоска, чувство сопричастности и любви к жизни.
Из прекрасного. Читаю скучнейшую книгу по советской культурной политике. Нервничаю, думаю, что все - конец, брошу и не буду вспоминать, а там вдруг: "В частности, в связи с учетом некоторых отечественных традиций весьма проблематично провести границу между «пьянством» и «внесемейном общением»". И тут все встало на свои места, потому что "мама, я не пью, я просто общаюсь вне семьи!"
А еще мы сегодня завершили мини-акцию по обвязыванию деревьев (2 из 3, поэтому и "мини") перед гуманитарным корпусом. Люди мимоходящие улыбаются. Хорошо.
#Я просыпаюсь ночью и больше не могу уснуть, потому что нужно не думать о гниении, не думать о гниении, не думать, что произошло с телом за год в земле. Я закрываю глаза и вижу не лицо, не руки, а только кусок черной толстовки, в которой его похоронили, и я прошу свое воображение не сдвигать кадр, потому что мне страшно.
Да, мой капитан, я не справляюсь. Тут повсюду друзья, но кому выплакать свою реку? Отец умер. А я живая, здоровая, ноги-руки, так что же ты все скулишь, тварь? Я не дала себе сойти с ума, когда он умер, только потому что защищала диплом, не могла все бросить, а хотелось лечь и лежать. Я не дала себе умереть вместе с ним. Сейчас прошло больше года и вот они проступают, мои трупные пятна. Мне с каждым месяцем только хуже. Я не выдерживаю стрессовых ситуаций, от слова "совсем". Если на меня повышают голос я держусь ровно пару секунд, а потом спазм и слезы. Я не чувствую себя в безопасности. Я не могу сосредоточится на предметах и собственном теле, все валится из рук. Я замечаю все эти вещи и хочется взвыть еще громче.
Но самый большой мой страх, что меня сочтут больной из-за моей тоски, испугаются ее и оставят меня.
Еще боюсь, что он опять уйдет, не захочет возиться и руки марать о мою печаль. Кому нужны грустные девочки, которые постоянно ревут и не могут натереть морковь на терке, чтобы не пораниться ( а потом обязательно зареветь). И как уж тут словами выразить, насколько больно бьют все его колкости и приемы воспитания во мне духа. Но, когда я тянусь к нему рукой, а на меня в который раз огрызаются (что я не к месту или нет настроения на нежность) хочется упасть на асфальт, открыть рот как рыбка и трепыхаться, сокращая невидимые жабры. Потрепыхаться и затихнуть. И больше никогда не дышать.
Я могу собраться, я же всегда это делала, просто приступ. Потом будет легче.
Одна из самых сложных вещей - это научиться не ругать себя за слабости. У меня выходной, поэтому я могу почитать фентези, а не мемуары шестидесятников, съесть мамину пиццу, а не брокколи, сходить прогуляться и никуда не опаздывать. Самое трудное - это не испытывать вины в моменты отдыха. "Ах, столько времени ты потратила впустую, глупая девчонка!" - шипит мой внутренний цензор и бьет меня указкой по рукам. И договориться с ним, ой, как не просто.
Я сижу в подполье вторую неделю. Никуда не выхожу, чахну-болею и накачиваюсь чаем. А очень хотелось 12 числа на Макса Иванова в Ярославль съездить, поэтому болезнь уходи, меня ждут приключения!
Без фиксации желаний я начинаю безвольно провисать в воздухе (точнее, растрачивать энергию на все подряд, в том числе на заламывания рук, что я безвольная черепаха), поэтому составлю список. Списки - это наше все:
1. Написать диссертацию и защитить ее в январе. Тогда можно смело заканчивать этап со студенчеством и разгильдяйством. 2. Языковые курсы. Стыдно столько лет учить язык, а в сухом остатке иметь скилл "все понимаю, ничего сказать не могу". 3. Переехать. Наступает такой момент, что жизнь под заботливым крылом матери приводит только к скандалам, склокам и крикам. 4. Найти время на бассейн. Потому что я люблю воду, потому что я телом чувствую, как мне этого не хватает. 5. Наконец-то приехать погостить к Лисе в Екб. Она меня не простит, если я и этот год буду лениться.
На самом деле, этих пунктов намного больше, но пятерка моих больных мозолей - вот она. Все остальные желания-цели выступают как промежуточные пункты на пути неумолимого поезда "кому-то пора взрослеть и нести ответственность за свои поступки".
"А" - археология. Аутентичные драккары форсируют воды Плеса. Под вечер из них выходят бравые войны и направляются в магазин за пивом. Все как у людей. Лось Володя. Его хотели внутри кабинки повесить, но вовремя передумали. Настасья Филипповна - археологическая собака, которая кормилась по всем домам Плеса, гонялась за соседскими курицами и портила зачистки. Но мы все равно ее безмерно любим. Был археолог и кончился.
Два года назад я пообещала себе, что напишу рассказ про грустного мальчика Игоря, у которого на плече живет саламандра и голосом Бродского нашептывает ему, что нужно пережить всех.
Бродский не Бродский, но сегодня я влюбилась в поэзию Зинаиды Гиппиус, той самой жены Мережковского, которая ходила в мужском платье, курила папиросы, писала демонические стихи-молитвы, не признавала войну (хотя в то время было много положительных отзывов о первой мировой, как о необходимом кровопускании). Она была частью карнавальной культуры серебряного века, где все смешалось и вспыхнуло, но не закалилось в огне, да так и пропало.
Страшное, грубое, липкое, грязное, Жестко-тупое, всегда безобразное, Медленно рвущее, мелко-нечестное, Скользкое, стыдное, низкое, тесное, Явно довольное, тайно-блудливое, Плоско-смешное и тошно-трусливое, Вязко, болотно и тинно застойное, Жизни и смерти равно недостойное, Рабское, хамское, гнойное, черное, Изредка серое, в сером упорное, Вечно лежачее, дьявольски косное, Глупое, сохлое, сонное, злостное, Трупно-холодное, жалко-ничтожное, Непереносное, ложное, ложное!
Но жалоб не надо; что радости в плаче? Мы знаем, мы знаем: всё будет иначе.
З. Гиппиус, 1904 г.
Еще, следуя законам карнавала, а также правилу жизнетворчества, когда эстетика важнее этики, мне приоткрылось, что не только Гиппиус и иже с ней баловались переодеваниями, но и мужчины частенько красили глаза, губы, брови (вот Николай Гумилев, например, этим не брезговал, чем он Волошина хуже?! ), носили венки, мушки, античные хитоны. Быть банальным - это самый страшный грех. Вся эстетика времени пронзалась "тончайшей эротикой" (цитирую профессоршу И.В. Купцову, которая к нам давеча лекцию приезжала читать, аж из столицы). Что меня удивило, так это популярность гомосексуальных отношений на рубеже веков, о чем некоторые имели смелость заявлять, не таясь. Например, известно, что Гиппиус любила Дмитрия Философова, а он ей не отвечал взаимностью из-за "проклятого пола", хотя был с ней и ее мужем дружен. Михаил Кузьмин не скрывал сексуальных пристрастий, и вообще создал первую в России гомоэротическую повесть "Крылья", где по сюжету обычный студент Ваня испытывает влечение к своему преподавателю Лариону (о, изысканные фанфики начала века!). А еще поговаривают, что первую лесбийскую повесть написала жена гениального Вячеслава Иванова. Лидочка Зиновьева-Аннибал. "Тридцать три урода" называется."...Вера ненавидит свет и ненавидит мужчин. Вера великолепна. Как она вошла в нашу ложу в вечер перед моей свадьбой! Бабушка вышла только что. Мы с ним стояли вдвоем, когда ворвалась в дверь порывисто она, высокая, в плаще поверх костюма королевы и позабытой на голове короне. Она сказала ему какие-то быстрые слова. Он дрожал весь и выронил из-под локтя мою руку. Вера схватила мою руку жестко и повела... Вела полутемными, пыльными пространствами, между каких-то странных машин и построений, по возвышенностям и низинам, и шаткой лесенкой в свою уборную. И держала руку жестко. Там она захлопнула дверь, грубо выгнав каких-то женщин с влюбленными глазами поклонниц. Я не помню ее слов. Была, как в угаре. Она целовала мои руки, и я узнала, что меня одну она видела в этот вечер, для меня играла, меня любила, и это было так безумно! Глядела на меня своими... безусловными глазами — их я упомнила до продолжавшейся всю ту ночь галлюцинации — и велела прийти на следующее утро к себе. И отпустила".
(И уж совсем к слову - Лидочка умерла рано, а Иванов женился на ее дочери от первого брака. Там еще куча разных подробностей грешного характера, но это и не важно).
Всю эту разляпистую канитель фактов я не могу оформить в своей голове. Меня это страшит и восхищает. Я еще, дура, считала серебряный век скучным, а там такой феерверк! Всем Кандинского!